Говори - Страница 31

Мама и папа извиняются. И исполняют песенку из шоу: «Как же нам быть? Как же нам быть? Нас только двое, и как же нам с ней, такой мрачной, унылой, жить? Ой-ей-ей, как же нам быть?»

В моем мысленном мире они вскакивают на директорский стол и исполняют добрый, старый степ. На них направлен свет прожектора. Вступает хор, и школьный психолог танцует с украшенной блестками тросточкой. Я хихикаю.

Стоп. Возвращаюсь в их мир.

Мама: И ты находишь это смешным? Мелинда, мы здесь говорим о твоем будущем, о твоей жизни!

Папа: Не знаю, где ты научилась валять дурака, но уж точно не дома. Возможно, это все здешнее плохое влияние.

Ш. П.: На самом деле у Мелинды тут чудесные друзья. Я видела, как она помогала девочкам, которые активно занимаются волонтерской деятельностью. Мег Харкатт, Эмили Бриггс, Шивон Фэлон…

Самый Главный (перестает рисовать): Очень милые девочки. И все из очень хороших семей. (Впервые за все это время он смотрит на меня и склоняет голову набок.) Они ведь твои подруги?

Почему они предпочитают тупить? И где они этого набрались? У меня нет друзей. У меня ничего нет. Я ничего не говорю. Я ничтожество. Интересно, сколько времени занимает поездка на автобусе до Аризоны?

ВОЗШМ

Временное отстранение от занятий в школе «Мерриуэзер». Такое вот для меня Наказание. Это прописано в моем договоре. Правду говорят люди, что не следует ничего подписывать, предварительно внимательно не прочитав. А еще лучше заплатить юристу, чтобы тот все внимательно прочитал.

Наш школьный психолог придумала договор после нашего междусобойчика в кабинете директора. В договоре перечислен миллион вещей, которые я в принципе не должна делать, и расписано, какие меня ждут наказания в случае, если я все же эти вещи сделаю. Наказания за незначительные нарушения типа опоздания на урок или неучастия в работе класса просто нелепы: они хотят, чтобы я написала сочинение. Поэтому я еще раз прогуливаю школу — и бинго! Я зарабатываю ВОЗШМ.

Это классная комната с белыми стенами, неудобными стульями и гудящими, как разбуженный улей, лампочками. Приговоренные к ВОЗМШ обречены сидеть, уставившись на голые стены. По идее, такая тоска зеленая должна или заставить нас смириться, или довести до сумасшедшего дома.

Сегодня наш сторожевой пес — мистер Шея. Он скалит зубы и рычит на меня. Думаю, он наказан за ту бодягу с проявлением нетерпимости, которую развел в классе. Со мной еще двое заключенных. У одного на бритом черепе вытатуирован крест. Он словно высеченный на склоне горы гранитный идол в ожидании резца, чтобы освободиться из каменного плена. Второй парнишка с виду совершенно нормальный. Правда, одет он как-то странно, но здесь это не тяжкое преступление, а незначительное правонарушение. Когда мистер Шея встает, чтобы приветствовать опоздавшего гостя, с виду нормальный парнишка сообщает мне, что он поджигатель.

Наш вновь прибывший компаньон — Энди Эванс. Мой завтрак превращается в соляную кислоту. Энди ухмыляется мистеру Шее и садится рядом со мной.

Мистер Шея: Энди, ну что, опять прогуливал?

Энди Чудовище: Нет, сэр. Один из ваших коллег полагает, что у меня проблема с субординацией. Вы можете в это поверить?

Мистер Шея: Больше никаких разговоров.

Я снова кролик Банни, пытающийся спрятаться в чистом поле. Я сижу так, словно у меня сырое яйцо во рту. Одно неосторожное движение, одно слово — яйцо разобьется и взорвет мир.

У меня явно не в порядке с головой.

Когда мистер Шея отворачивается, Энди дует мне в ухо.

Мне хочется его убить.

Пикассо

Я ничего не могу делать, даже в художественном классе. Мистер Фримен, тоже большой любитель поглазеть в окно, думает, что знает, в чем причина. «У тебя парализовано воображение, — объявляет он. — Тебе необходимо отправиться в путешествие». У всех в классе сразу ушки на макушке, кто-то даже приглушает радио. Путешествие? Неужели он планирует вылазку на природу? «Ты должна посетить ум Великого Мастера», — продолжает мистер Фримен.

От протяжного вздоха класса трепещут листы бумаги. Снова орет радио.

Мистер Фримен отодвигает в сторону мое злосчастное клише и осторожно кладет мне на стол огромную книгу. «Пикассо, — шепчет он, точь-в-точь как священник. — Пикассо. Он видел правду. Он писал правду, лепил ее, отрывал ее от земли двумя гневными руками». Мистер Фримен делает паузу. «Но я немного отвлекся от темы». Я киваю. «Посмотри работы Пикассо, — приказывает он. — Я не могу работать за тебя. Ты должна идти в одиночестве, чтобы найти свою душу».

Бла-бла-бла. Ага. Смотреть на картины уж точно приятнее, чем на снежные заносы. Я открываю книгу.

У Пикассо наверняка был задвиг насчет голых женщин. Почему было не рисовать их одетыми? И кто будет, сидя без рубашки, перебирать струны мандолины? И почему тогда для ровного счета не рисовать голых парней? Спорим, голые женщины — это искусство, голые парни — ни-ни. Возможно, потому, что большинство художников мужчины.

Первые главы мне не нравятся. Кроме всех этих голых теток, он писал еще голубые картины, словно у него закончилась красная или зеленая краска. Он рисовал цирковых артистов и танцовщиков, которые выглядели так, будто стояли в тумане. Ему следовало заставить их хотя бы покашлять.

Но уже следующая глава бьет наповал. И уносит из классной комнаты. Она ставит меня в тупик, а мой мозг подпрыгивает от восторга и буквально вопит: «Я поняла! Я поняла!» Кубизм. Способность проникнуть вглубь и охватить то, что не лежит на поверхности. Сдвинуть оба глаза и нос набок. Нарезать кубиками, точно стебли сельдерея, и тела, и столы, и гитары, а потом трансформировать их, чтобы реально начинать видеть так, как ты их видишь. Потрясающе. И каким тогда ему казался наш мир?